Реформа: понятие, сущность, основные виды. Особенности российских реформ

По мере исчерпания реформистского подхода все явственнее просматривалась альтернатива: опереться на общественные ожидания, пойти на радикальные преобразования, действовать в соответствии со сложившимися в обществе представлениями о путях выхода из кризиса и возрождения страны. Но это означало разрыв со значительной частью господствовавшей элиты, с номенклатурой. Новым лидерам предстояло искать опору в других социальных слоях и группах. По словам М. С. Горбачева, тогда он понял, "что дело не пойдет, и ничего не получится, и что единственное спасение - это граждане" (интервью авторам). В 1987-1988 годах реформы "сверху" стали перерастать в революцию "сверху". Этот процесс характеризовался вовлечением все более широких слоев населения в политику, обострением конфликта между различными слоями позднесоветской элиты, коренной сменой идеологических ориентиров.

Рядовые граждане все активнее вовлекались в политику, с их помощью команда Горбачева пыталась ослабить существующую партийную номенклатуру и вывести реальные центры власти из-под контроля партийного аппарата. Осторожный призыв к поддержке перестройки "снизу" звучит уже в опубликованном в марте 1987 года Обращении ЦК КПСС к советскому народу в связи с семидесятилетием Великой Октябрьской социалистической революции. В нем есть весьма необычные для подобного документа слова: "Центральный Комитет обращается к мужеству советских людей. Ломка закостеневших форм и методов дается нелегко. За перестройку надо бороться, перестройку надо защищать. Здесь нужны упорство, твердость, принципиальность" (КПСС, 1987, с. 7). Власть не препятствовала формированию общественных движений ("неформальных организаций"), которых к концу 1987 года было порядка 30 000, в 1989 году - уже 60 000. Постепенно из многочисленных разрозненных "неформальных организаций" вырастали прообразы альтернативных политических партий.

Предпринимались меры для активизации участия работников предприятий в принятии экономических решений. Закон о государственном предприятии 1987 года вводит выборность директоров трудовыми коллективами. Делаются первые осторожные шаги в развитии негосударственных форм собственности, в первую очередь собственности трудовых коллективов: аренда с правом выкупа, кооперативное движение, "народные предприятия". Все это в конечном счете было направлено не только на достижение высоких экономических результатов (поскольку соответствовало наиболее передовым для СССР того периода экономическим идеям), но и на завоевание политической поддержки.

С 1987 года предпринимались попытки осуществлять выборы на партийные должности и в советы народных депутатов на альтернативной основе, из нескольких кандидатов. На этой же основе прошли выборы делегатов на XIX партийную конференцию (1988 год), а затем и народных депутатов СССР (1989 год). Причем 20% партийных руководителей республиканского и областного уровней (34 человека), участвовавших в выборах 1989 года, потерпели поражение. Та же судьба постигла многих представителей военной элиты. Изменения в принципах подбора и назначения кадров носили радикальный характер. "Выборы, ставшие альтернативой номенклатурного назначения, вывели на политическую арену новых лидеров не по отлаженным карьерным лабиринтам, а благодаря их личным качествам".

Подверглась серьезному реформированию и система государственного управления. Традиционный Верховный Совет был преобразован в двухпалатный парламент, и Горбачев избран его председателем. В дальнейшем был учрежден пост Президента СССР как главы исполнительной власти с достаточно широкими полномочиями. Избрание Горбачева на этот пост в марте 1990 года завершило процесс формирования центра власти, альтернативного Политбюро и ЦК КПСС. Исключение в 1990 году из Конституции СССР шестой статьи, закреплявшей руководящую роль КПСС в советском обществе, вполне адекватно отражало уже происшедшие к этому моменту политические перемены.

Новые лидеры страны делали ставку на обострение давно существовавших противоречий между различными уровнями номенклатуры. Закон о государственном предприятии, утверждая принципы самостоятельности, самоуправления, самофинансирования, напрямую противопоставлял интересы директорского корпуса интересам вышестоящих уровней управленческого аппарата. Это был очевидный, отражавший глубокие общественные изменения, отход от старой политики упорядочивания механизмов централизованного управления. "Надо было Законом о предприятии дать права коллективу и отрезать, чтобы главк не мог командовать и министерство не могло командовать, поскольку законом запрещено. Ведь все попытки идти сверху, что-то как-то менять, министерства на комитеты, комитеты на министерства, ничего не давали. Надо было главному звену дать уверенность, и эту уверенность узаконить" (интервью авторам), - так характеризует М. С. Горбачев суть произошедшей смены ориентиров. Вокруг реализации Закона развернулась настоящая борьба. Высшая хозяйственная бюрократия старалась "не замечать" его существование, продолжая воздействовать на предприятия административными методами. Самые активные из директоров использовали все возможные средства борьбы, вступали в открытый конфликт с вышестоящими органами управления, апеллировали к средствам массовой информации. Единство бюрократии в противодействии реформам было успешно подорвано.

Наконец, все это время в стране менялись идеологические ориентиры. Хотя догма о "социалистическом выборе" оставалась непоколебимой, все больше подчеркивалась разница между существующим общественным строем и тем истинным социализмом, ради которого осуществляются преобразования. Исподволь начинала проводиться идея, что защищать существующий порядок не значит защищать социализм. Расширялись границы гласности, допускалось все большее разнообразие мнений и острая критика "завоеваний социализма". Именно с 1987 года, наряду с уже привычным словом "гласность", в официальный обиход входит термин "социалистический плюрализм" - эвфемизм, маскирующий понятие свободы слова.

Но революция имеет собственную логику, которая серьезно отличается от логики реформ. Власть, переставшая опираться на традиционно господствующий общественный слой, попадает под перекрестный огонь противоречивых отношений, интересов, требований, спектр которых гораздо шире, чем в процессе эволюционного развития. Причем положение команды Горбачева оказалось еще более сложным и неустойчивым, чем у любой другой власти на ранних этапах революций. Обычно первые революционные преобразования происходили на фоне широкого единства социальных сил, в России же 80-х годов "медовый месяц" закончился еще на стадии реформ, которые стали катализатором размежевания в обществе. Собственно, выход на поверхность процессов размежевания по времени совпадает с перерастанием реформ в революцию, четко проявляясь во второй половине 1987 - первой половине 1988 годов. И власть, только-только осознавшая свою готовность идти навстречу общественным ожиданиям, обнаруживает растущую оппозицию - и справа, и слева.

На октябрьском (1987 года) Пленуме КПСС кандидат в члены Политбюро Б. Н. Ельцин заявил о своей особой позиции, о несогласии с темпами проводимых реформ и с официальной оценкой положения дел в стране. Последовавшая затем его отставка и начавшаяся после пленума борьба с "авангардизмом" свидетельствовали о том, что процессы размежевания вышли на поверхность. То, что на первый взгляд выглядело как удушение нарождающегося плюрализма, на деле послужило катализатором процесса оформления и обособления радикального крыла перестройки, которое в лице Ельцина получило сильного харизматического лидера.

Консолидация консерваторов также не заставила себя ждать. 13 марта 1988 года в "Советской России" было опубликовано письмо Нины Андреевой "Не могу поступиться принципами", за которым явно просматривались политические позиции члена Политбюро ЦК КПСС Е. К. Лигачева. Через три недели, 5 апреля, последовала резкая отповедь в редакционной статье "Правды" (написанная, как вскоре выяснилось, другим членом Политбюро А. Н. Яковлевым). Появление этих двух публикаций, как и трехнедельный промежуток между ними, красноречиво свидетельствовали об острой борьбе в политическом руководстве. Противостояние было тем более неожиданным, что оно исходило не от старой гвардии, от которой Горбачев достаточно успешно избавился после прихода к власти, а возникло между бывшими соратниками 7 .

С конца 1987 года в борьбу оказалась втянутой не только политическая элита. Движение "снизу", толчок которому первоначально был дан политическим руководством, очень быстро обретало собственную логику. Активно шел процесс организации народных фронтов в союзных республиках. Постепенно происходила институционализация различных экономических и политических сил. Нарастали национальные конфликты и центробежные тенденции в СССР.

Вопрос о соотношении национальных и социальных конфликтов в ходе революции в России заслуживает особого рассмотрения. Преобладание первых на протяжении почти всего периода "власти умеренных" позволило некоторым исследователям рассматривать происходившие в стране процессы не как социальную революцию, а как распад империи, проводя аналогии, например, с распадом Австро-Венгрии. Однако нам представляется, что центробежные тенденции в рамках СССР имели не только националистическую, но и социальную природу. Здесь важно отметить несколько направлений, по которым принципиальный политический выбор был связан с вопросом о национальном суверенитете.

Во-первых, стремление к независимости не в последнюю очередь определялось представлениями руководства республик о направлении и темпах необходимых преобразований, которые могли не совпадать с общесоюзным. Отмечалось, например, что возможности развития рыночных отношений, к которому стремились прибалтийские республики, были очень ограниченными при сохранении общесоюзной централизованной системы материально-технического снабжения. Поэтому политический суверенитет для них был необходимой предпосылкой проведения радикальных экономических реформ. Принципиальное различие экономических моделей и политических систем, сложившихся в бывших республиках Советского Союза после распада СССР, подтверждает важность этого аргумента.

Во-вторых, региональная партийная номенклатура использовала национальные движения в своем сопротивлении проводимым из центра реформам. Самый наглядный тому пример - волнения в Алма-Ате в декабре 1986 года, начавшиеся в ответ на отставку первого секретаря ЦК КП Казахстана Д. А. Кунаева и замену его присланным из России Г. В. Колбиным. К а к утверждает М. С. Горбачев, сам Кунаев, опасаясь возвышения Н. А. Назарбаева, просил прислать русского ему на смену. А потом, воспользовавшись связанным с этим недовольством казахского населения, попытался организовать массовые беспорядки (интервью авторам). А. Н. Яковлев прямо характеризует это событие как "партийное восстание, первое восстание партийной номенклатуры, попытка "попробовать на зуб" (интервью авторам).

Наконец, в-третьих, национальные движения вели к укреплению власти и значения местных элит, до этого практически не имевших самостоятельного политического веса. Легитимация новой роли региональных элит закреплялась введением в республиках президентских постов и выборами представительных органов власти (на протяжении 1990-1991 годов). Это стало логическим продолжением процесса обострения противоречий среди номенклатуры и повышения роли ее "нижних" слоев в противовес высшему уровню, однако происходило уже не по воле центра, как с директорским корпусом, а вопреки ей. Наиболее ярким примером подобной борьбы являлось "перетягивание каната" между руководством СССР и РСФСР. Не случайно в описании тех событий нередко появляется слово "война": "война налогов", когда союзные и российские лидеры наперегонки снижали налогообложение прибыли, стремясь привлечь на свою сторону трудовые коллективы; "война программ", связанная с разработкой конкурирующих рецептов преодоления кризиса; "война суверенитетов" - соревнование за то, какие структуры власти, общесоюзные или республиканские, быстрее легитимизируются.

"Война" между союзным и российским руководством внесла существенный вклад в ускорение размежевания и поляризации 1989-1991 годов, но в целом происходившие в то время процессы оказались несравнимо богаче по содержанию, чем просто противостояние республик и центра. Наряду со все более активным формированием различных общественно-политических организаций и движений вне коммунистической партии, нарастает раскол в самой КПСС. Это размежевание происходило в различных формах: как объединение рядовых членов партии со сторонниками обновления в ее высшем руководстве и противопоставление их среднему партийному звену и партаппарату; как смыкание членов партии с неформальными организациями, придерживающимися противоположных воззрений; как формирование внутри самой партии неуставных организационных структур; как персонификация альтернативных политических линий в лице отдельных руководителей. Особенность процесса поляризации социальных сил в России состояла еще и в том, что многопартийность зарождалась не в результате возникновения новой мощной политической организации, альтернативной КПСС, а в результате раскола самой КПСС. Это вынужден был признать и сам М. С. Горбачев, заявивший на Пленуме ЦК КПСС в апреле 1991 года, что в зале пленума заседают представители не одной, а четырех-пяти партий.

Все более активную роль в политической жизни начинали играть политизированные хозяйственные ассоциации, которые более адекватно, чем новые партии, отражали интересы экономически значимых социальных слоев и были тесно связаны с реальной хозяйственной жизнью. Они обладали ощутимой экономической силой благодаря своему влиянию на производителей и связям со структурами власти в центре и на местах. При этом Ассоциация государственных предприятий с Крестьянским союзом, с одной стороны, Научно-промышленный союз с Ассоциацией крестьянских хозяйств, с другой стороны, придерживались диаметрально противоположных взглядов на пути дальнейшего развития страны, отстаивали принципиально разные курсы экономической политики.

Постепенно социальные конфликты, наряду с национальными, приобретали самостоятельное значение. С 1989 года началась серия забастовок, митингов и демонстраций, захватившая население различных регионов, работников разных секторов экономики. Наиболее серьезными были забастовки шахтеров, проходившие в июле и октябре 1989 года, а затем в марте - апреле 1991. Экономические требования бастующих перерастали в политические, когда шахтеры требовали независимости от общесоюзных министерств, свободного установления цен на свою продукцию. Последние забастовки напрямую выдвигали политические лозунги, включая отставку правительства. В крупных городах десятки и сотни тысяч человек выходили на демонстрации под демократическими лозунгами.

Однако общество волновали не только проблемы углубления демократических преобразований. На фоне усиливающегося экономического кризиса ключевым в борьбе за власть становился вопрос о путях экономической реформы. Существующий режим явно не мог справиться с обостряющимися трудностями. С 1990 года начался фиксируемый официальной статистикой спад производства, хотя, по мнению ряда специалистов, реально он происходил уже в 1989 году. Закон о государственном предприятии, выведя директоров из-под контроля административных органов, не поставил предприятия под контроль рынка, в результате чего деятельность предприятий стала фактически бесконтрольной. Ухудшилась дисциплина поставок, усилился долгострой. Быстро росли денежные доходы населения. Постоянно увеличивался бюджетный дефицит, возрастала денежная масса. В условиях фиксированных цен все это приводило к тотальному дефициту продуктов питания и других потребительских товаров. Пустые полки магазинов стали отличительной чертой крупных российских городов. Рационирование продуктов питания приобрело всеобщий характер.

Уже в 1989 году, по некоторым сведениям, рационирование сахара осуществлялось в 97% регионов, масла - в 62%, мяса - в 40%. К 1991 году ситуация еще более ухудшилась. По данным социологических опросов, в апреле почти половина респондентов не могла найти в свободной продаже ничего из основных продуктов питания. Июльский опрос показал, что 70% в той или иной мере испытывали сложности и с "отовариванием" карточек. На фоне углубляющегося экономического кризиса обострялось недовольство народа, завышенные ожидания "розового периода" сменялись разочарованием. Если в 1989 году активные политические реформы, связанные с альтернативными выборами на Съезд народных депутатов, вызвали кратковременный всплеск энтузиазма, то к 1991 году недовольство резко усилилось. Рост радикальных настроений в обществе, падение доверия к демократическим ценностям и усиление тяги к политическим лидерам харизматического типа, активное обсуждение во всех слоях населения проблем голода и холода, с одной стороны, и неизбежности диктатуры, с другой, - все это свидетельствовало об исчерпании "власти умеренных" и приближении кризиса. По данным социологов, более 40% населения в тот период были согласны с тем, что сильный и авторитетный лидер, которому народ доверил бы свою судьбу, важнее, чем законы.

Социологические опросы того времени также демонстрируют, что общество было расколото на два противостоящих лагеря: сторонников твердого порядка и усиления государственного контроля над экономикой и сторонников рыночных реформ и многообразия форм собственности 9 . Причем, насколько можно понять из имеющейся неполной и фрагментарной информации, постепенно происходил сдвиг в сторону более радикальных настроений. Этот процесс можно проиллюстрировать данными таблицы 2. В 1991 году 65% населения в целом поддерживало переход к рыночной экономике, 37% выступали за роспуск КПСС.

Таблица 2. Отношение к перспективам перехода к рынку и темпам перехода (по данным социологического опроса)

Таким образом, в 1989-1991 годах в России оказываются все предпосылки "двоевластия": фрагментация и поляризация социальных сил, ухудшение экономической ситуации, радикализация масс. Как и в других революциях, кажется, что борьба происходит между умеренными и радикалами, тем более что конфликт персонифицирован в противостоянии Горбачева и Ельцина, избранного председателем Верховного Совета России в мае 1990 года, а затем и первым президентом России в результате всенародного голосования в июне 1991 года.

Однако на самом деле социальная база центра, представленного Горбачевым, все больше размывалась, а борьба за власть шла в первую очередь между радикалами и консерваторами. По мере нарастания поляризации давление на центр усиливалось не только со стороны демократов Ельцина, но и со стороны противников продолжения преобразований. В апреле 1989 года консерваторы, в отсутствие Горбачева в стране, устроили демонстрацию силы в Тбилиси, в результате которой погибли 20 человек. В дальнейшем по инициативе тех же консервативных групп силовые методы использовались и в других республиках. Судя по всему, именно консерваторы вынудили Горбачева отказаться от программы "500 дней".

На протяжении 1990-1991 годов консерваторы предпринимали постоянные усилия конституировать себя как альтернативную власть. Еще в сентябре 1990 года, по некоторым сведениям, была предпринята попытка военного переворота. По словам М. С. Горбачева, возможность его устранения от власти обсуждал ряд высших партийных руководителей на встрече городов-героев в Смоленске в начале 1991 года (интервью авторам). В апреле на Пленуме ЦК КПСС - еще одна попытка снять Горбачева с должности генерального секретаря, но часть участников Пленума его поддержала, и консерваторы отступили. В июне премьер-министр B.C. Павлов обратился к Верховному Совету СССР с предложением передать ему значительную часть президентских полномочий, причем это предложение не было согласовано с самим Горбачевым. Августовский путч 1991 года был лишь последней попыткой в этом ряду.

Как всегда в условиях размежевания на первой стадии революции, власть начинает метаться. Жалобы Горбачева о трудностях этого периода почти дословно перекликаются со словами Керенского о "правых" и "левых" большевиках. И они сомкнулись. И с этого начинается самый тяжелый, страшный период... После выборов 89-го года давление оказывалось с двух сторон, все время между Сциллой и Харибдой. Ретрограды, антиреформаторы, а это злой народ, организованный, это давление было открытое, наглое. А с другой стороны - радикалы подстегивали, и получалось, что они срабатывали в пользу тем, первым" (интервью авторам).

Конец 1990 года и 1991 год прошли под знаком постоянного лавирования власти, маневрирования, смены позиций. Сначала Горбачев пытался наладить контакты с консерваторами, пожертвовав многими достижениями перестройки. Это вызвало бурную реакцию. Ушел с поста министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе, предупредив об опасности диктатуры. В марте 1991 года демократические силы столицы организовали массовые выступления в поддержку Ельцина, на майской демонстрации громко прозвучали антигорбачевские лозунги. И Горбачев резко меняет курс - от союза с консерваторами к движению навстречу радикалам. Начинается активное обсуждение нового Союзного договора, в который закладывается практически полная передача власти и полномочий от центра к республикам. Партнерами М. С. Горбачева здесь являлись уже новые демократические лидеры союзных республик, в первую очередь Б. Н. Ельцин. Но, как и в ходе других революций, размежевание зашло уже настолько далеко, что "власть умеренных" оказалась обреченной. Открытое столкновение между консерваторами и радикалами в ходе августовского путча не оставило места на политической арене ни для "союзного", ни для политического центра. А победа радикалов означала, что революция вступила в свой следующий этап.



Гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу.

Император имел в виду, говоря «это», - освобождение крестьян. Прошло еще пять лет, прежде чем крепостное право в России исчезло. Вслед за освобождением крестьян были проведены другие реформы, изменившие лицо России. Современники и историки, признавая значение реформ, оценивали их по-разному. Упреки в адрес Александра II сжато изложил Василий Ключевский: «Все его великие реформы, непростительно запоздалые, были великодушно задуманы, спешно разработаны и недобросовестно исполнены, кроме разве реформы судебной и воинской» . Ключевский записал эту оценку в дневник 24 апреля 1906 г. - после первой русской революции XX в. Крупнейший русский историк второй половины XIX в. отлично видит недостатки реформ Александра II.

Русский историк конца 80-х годов XX в. отмечает прежде всего положительные стороны великих реформ. Так, Натан Эйдельман пишет: «Несомненно, с революционно-демократической, крестьянской точки зрения, реформа могла, должна была быть лучше; однако следует ясно представлять, что она могла бы выйти и много хуже» . Для Натана Эйдельмана эпоха Александра II - зеркало, в которое он смотрит, чтобы увидеть возможности «перестройки», начатой в Советском Союзе в 1985 г.

Смерть Сталина заставила вспомнить о смерти Николая I. И слово «оттепель», определившее климат послесталинского времени, было заимствовано у Герцена, писавшего о климате в России после смерти Николая I. Слово «перестройка» пришло из политического словаря эпохи великих реформ, как и слово «гласность». Два главных элемента «перестройки» Александра II: революция, проведенная самодержавной властью «сверху» и участие в ней молодежи и «оборотней», т. е. старых бюрократов, поменявших свою социальную роль, - как бы присутствовали и в «перестройке» Михаила Горбачева. Аналогия казалась убедительным доказательством возможности фундаментальных перемен в СССР, как это произошло в России при Александре II.

Александр II вступил на престол в 36-летнем возрасте, твердо убежденный, что необходимы изменения. Неясно было только какие. Выступая перед предводителями дворянства в Москве 30 марта 1856 г., император разъяснил свою позицию: «Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо… Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого, мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу» .

Александр II понимал, что век требует освобождения крестьян. Он получил довольно разностороннее образование. Его воспитателем был капитан Мердер, которого современники ценили как человека высоконравственного, доброго, обладавшего ясным и любознательным умом и твердой волей . Общим образованием ведал поэт Василий Жуковский, который, приступая к обязанностям, объяснял свою программу: «Его Высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным… Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью» . Николай I поручал сыну ответственные государственные дела, готовя его к трону. Александр II, будучи наследником, приобрел опыт управления.

18 марта 1856 г. был заключен в Париже мирный договор, закончивший Восточную войну. Он зарегистрировал поражение России, нанес удар ее влиянию на Балканах и Ближнем Востоке. Особенно тяжелыми для России были статьи договора, которые касались нейтрализации Черного моря, т. е. запрещения содержать там военный флот и иметь военно-морские базы.

Манифест Александра II, объявлявший об окончании войны и условиях заключенного мира, содержал осторожные намеки на необходимость решения неотложных внутренних проблем. Программа преобразований была изложена в стихотворении Хомякова «Россия», где перечислялись пороки: иго рабства, неправда в судах, тлетворная ложь. Главным вопросом было крепостное право. После освобождения дворянства Петром III в 1761 г. шли поиски решения вопроса. Перед Александром II стояли те же самые проблемы, которые занимали многочисленные секретные комитеты, созданные в царствование Александра I и Николая I: освобождать ли крестьян; если да, то с землей или без; если освобождать, то как возместить помещикам - классу, составлявшему основу самодержавной власти - потерю ими средств к существованию?

Один из виднейших деятелей крестьянской реформы - Юрий Самарин внимательно изучал Пруссию эпохи реформ, реализованных Штейном и Гарденбергом после поражения 1806 г. Разгромленная Наполеоном, превращенная в сателлита Франции Пруссия, писал Самарин, приступила «к трудному подвигу самоисправления» . Неудачу под Севастополем нельзя сравнить с поражением под Иеной, Россия не была Пруссией, но - для Юрия Самарина - имелась аналогия в программе преодоления результатов катастрофической войны.

Значительно больше аналогий между реформами Александра II и реформами, начатыми в Советском Союзе в середине 50-х годов, продолженными в середине 80-х годов, не законченными в постсоветской России. Аналогия тем более убедительна, что направления реформ остались неизменными. По-прежнему решается крестьянский вопрос (что делать с колхозами и совхозами?), вопрос сочетания центральной власти и самоуправления, на повестке дня неизменно судебная реформа, размеры свободы слова и т.д. Сравнение двух эпох, разделенных столетием с лишним, дает современному историку представление о трудностях, которые необходимо было преодолеть Александру II, и поразительной быстроте изменений.

Менее чем через 6 лет после вступления на трон - 19 февраля 1861 г. Александр II подписал Манифест об освобождении крестьян. Совершил, по выражению Бориса Чичерина, «величайшее дело русской истории» . Только настойчивость - некоторые современники говорили упрямство - императора позволила завершить работу по подготовке крестьянской реформы в такой короткий срок. И конечно, разработка вопроса в предшествующее царствование.

Важнейшим новшеством было привлечение к решению крестьянского вопроса дворян - социальной группы, которая активно сопротивлялась реформе. «Разрешить министерству внутренних дел, - говорилось в решении секретного комитета 18 августа 1857 г., - требовать не только сведения, но даже мнения, мысли и предложения от губернских начальников: губернаторов и предводителей, от опытных помещиков и вообще от всех тех, практические сведения коих могут быть полезны не только для определения главных направлений, но и для указания подробностей переходных мер…» . Были созданы выборные губернские комитеты, в которых обсуждались пути и форма освобождения крестьян. Все предложения приходили в особую «редакционную комиссию», в которой заседали рядом с представителями правительства (11 человек) эксперты, приглашенные из тех кругов дворянства, которые сочувствовали освобождению (20 человек).

Закон 1861 г. справедливо упрекают в незавершенности, непоследовательности, отмечают слабости. Он не мог быть иным, ибо явился результатом компромисса, усилий, достигнутых несмотря на очень сильное сопротивление. Крестьянская реформа состояла из четырех основных пунктов. Первым было личное освобождение без выкупа 22 млн. крестьян. (Население России, по ревизии 1858 г., составляло 74 млн. человек.) Второй пункт - право крестьян выкупать усадьбу (землю, на которой стоял двор). Третий - земельный надел (пахотная, сенокосная, пастбищная земля) - выкупался по соглашению с помещиком. Четвертый пункт - купленная у помещика земля становилась не частной собственностью крестьянина, а неполной собственностью общины (без права отчуждения). В деревне создавалось - после лишения помещика власти - сословное крестьянское самоуправление. Мировые посредники содействовали соглашениям между крестьянами и помещиками.

Сохранение общины - она проживет еще 45 лет до реформы Столыпина - было результатом веры подавляющего большинства русского общества в то, что она гарантирует особый путь развития России. Славянофилы видели в общине идеал общественного устройства и решение всех тяжелейших экономических проблем, волновавших Западную Европу. Когда Борис Чичерин (1828- 1904), один из лучших знатоков русского государственного права, написал, что «нынешняя наша сельская обширна вовсе не исконная принадлежность русского народа, а явилась произведением крепостного права и подушной подати», - произошел, как он выражается, «гвалт». Славянофилы ополчились на него «как на человека, оклеветавшего древнюю Русь» . Но община прельщала не только славянофилов. Восторгался ею Александр Герцен. Европейским селам он ставил примером русские, представляющие собой «почернелый ряд скромных, бревенчатых изб, тесно прислоненных друг к другу, лучше готовых вместе сгореть, нежели распасться» . Любовь к общине перешла и к социалистам. Петр Ткачев (1844-1885), один из влиятельнейших наставников Ленина, писал в открытом письме Энгельсу: «Наш народ… в огромном большинстве проникнут принципами общинного владения; он, если так можно выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции. Идея коллективной собственности так крепко срослась со всем мировоззрением русского народа, что теперь, когда правительство начало понимать, что эта идея несовместима с принципами «благоустроенного общества» и во имя этих принципов хочет ввести в народное сознание и народную жизнь идею частной собственности, то оно может достигнуть этого лишь с помощью штыков и кнута» .

Карл Маркс, поверив своим русским корреспондентам, осудил реформы Александра II: «Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она идет с 1861 г., то она упустит наилучший шанс, который история когда-либо предоставляла какому-нибудь народу и испытает все роковые злоключения капиталистического строя» .

Если община - по убеждению славянофилов и западников - была хранилищем особых качеств русского народа, то мужик становился воплощением народа-Богоносца. Ироничный Алексей Толстой писал о мужике: «Если он не пропьет урожаю, я того мужика уважаю». И шел тем самым против течения: необходимо было уважать мужика независимо от его отношения к спиртному, нужно было поклоняться ему, не отдельному представителю класса земледельцев, но - Мужику. Эта идеологическая концепция нашла свое выражение в законе.

Реформа 1861 г. создала особый статус крестьянина. Прежде всего, закон подчеркивал, что земли, которыми владеет крестьянин (двор, доля общинных владений), не являются частной собственностью. Эту землю нельзя было продавать, завещать и наследовать. Но от «права на землю» крестьянин не мог отказаться. Можно было отказаться только от практического пользования, например при уходе в город. Паспорт давался крестьянину только на 5 лет, и община могла востребовать его обратно. С другой стороны, крестьянин никогда не терял своего «права на землю»: вернувшись, даже после очень долгой отлучки, он мог предъявить требование на свою долю земли, и мир должен был его принять.

Крестьянское «право на землю» принципиально отличалось от права собственности на землю всех других сословий. Эта концепция порождала все другие последствия особого правового статуса крестьян. Иными, в частности, были нормы наказания крестьян за некоторые преступления они наказывались мягче, чем другие сословия, иногда их наказывали за поступки, которые не были наказуемы для других сословий. Например, крестьян наказывали за неразумные траты или пьянство. Кроме того, их подвергали наказаниям, давно упраздненным для других сословий. Волостные суды, избираемые крестьянами, могли приговаривать крестьян до 60-летнего возраста к телесному наказанию - порке розгами. Это постановление оставалось в силе до 1904 г., хотя в 1898 г Витте писал царю, что необходимо отменить право волостных судов приговаривать к порке, ибо «розги… оскорбляют в человеке Бога».

Витте добавлял, что особые полномочия волостного суда противоречат общему правовому сознанию и общим правовым нормам страны: «Любопытно, что если губернатор высечет крестьянина, то его судит Сенат, а если крестьянина выдерут по каверзе волостного суда, то это так и быть надлежит» .

Особый статус крестьянина объяснялся особым отношением к ним, представлением, что они являют собой особую ценность для государства. Земля, которую им давали, рассматривалась, как «имущество для обеспечения их существования в интересах государства» . Необходимо было также - по мнению образованного общества - опекать крестьян, людей, близких к природе, к Богу «В основе стремления к опеке лежало представление, что крестьянин - простой, т. е. неиспорченный, чистый человек, что он. носитель особых нравственных и духовных ценностей» . Следовательно, патриархальная порка у себя дома имела морально-воспитательное значение.

Освобождая крестьян, государство приняло меры для того, чтобы крестьянин оставался земледельцем, но также для того, чтобы он оставался крестьянином - хранителем особых ценностей. Крестьянин был народом. Образованное общество называло себя - публикой. «Мысль о том, что различные сословия одного и того же государства, - пишет В.В. Леонтович, - могут существовать на различных юридических или правовых уровнях, что их правовые отношения могут быть основаны на разных правовых системах, - продолжает существовать и после освобождения крестьян, а тем самым создаются предпосылки для дальнейшего расширения пропасти между правосознанием крестьян и других сословий российского государства» .

22 декабря 1857 г. Александр Никитенко (1804-1887) записал в дневник: «В публике боятся последствий рескрипта об эмансипации - волнений между крестьянами. Многие не решаются летом ехать к себе в деревню». Он закончил запись тревожной нотой. «Мы вступили на путь многих реформ, значение которых теперь нельзя с полной вероятностью определить. Сила потока, в который мы ринулись, увлечет нас туда, куда мы не можем предвидеть» . Либеральный профессор московского университета, публицист и цензор, сын крепостного, Никитенко нашел удачное слово - поток. После «застоя» николаевской эпохи Россия ринулась в поток. Чтобы разобраться в сути реформ, следует говорить о них поочередно, но готовились они все одновременно. Осенью 1861 г. Александр II требует поторопиться с реформой суда, в январе 1862 г. военный министр Дмитрий Милютин представляет проект военной реформы. 1 января 1864 г. вступает в силу земская реформа, 20 ноября того же года - судебная реформа. 6 апреля 1865 г. оглашаются Временные правила о печати, меняющие положение печатного слова в стране.

Положение о губернских и уездных земских учреждениях - земская реформа - вводило систему местного самоуправления в 34 губерниях России. Исключались из закона 9 западных губерний, где правительство опасалось влияния «неблагонадежного» польского элемента (еще догорало восстание, вспыхнувшее в Царстве Польском в январе 1863 г.). Земские учреждения были созданы в уездах и губерниях. Они состояли из собраний - совещательного и контрольного органа, а также управ - исполнительного органа. Депутаты - гласные - избирались населением, разделенным на три разряда: землевладельцы, городские общества и сельские общества. Количество гласных от каждой группы было неодинаковым, дворяне составляли более 40%, крестьяне - около 39%. В круг ведения земских учреждений входили местные дела, в том числе образование, медицинская служба. Правительственная власть - губернаторы и министр внутренних дел - осуществляла общий надзор, прежде всего с точки зрения соблюдения законности.

Земская реформа, как и все другие, критиковалась за ограничение сферы деятельности местного самоуправления, за излишне пристальное внимание правительственных органов (которое в следующее царствование станет значительно тяжелее). Реформу упрекали в том, что она остановилась на полпути - не было введено Всероссийское земство, проект которого предлагал Сперанский. Но это был бы орган, чрезвычайно напоминавший парламент, который Александр II «одним дворянам давать не хотел, всем сословиям опасался» .

Несмотря на слабости и недостатки земской реформы, местное самоуправление сыграло значительную роль в развитии России. Выступая 17 февраля в 1995 г. в Москве на Всероссийском совещании о местном самоуправлении, Александр Солженицын назвал земство, которое он призвал воссоздать, «ключевой проблемой в судьбе России» .

В 1870 г. всесословное самоуправление было распространено на города. Для гласных и их избирателей был установлен имущественный ценз: право избирать и быть избранным имели только домовладельцы. Главным органом городского самоуправления стала городская дума, избираемая на 4 года.

Важнейшим шагом на пути обновления государственного механизма стала реформа суда. Все историки согласны, что судебная реформа, во-первых, была самой удачной, самой последовательной. Ее проведению не мешали сословные конфликты, как это было при подготовке других реформ. Она была, во-вторых, лучше всех, наиболее систематично подготовлена. 20 ноября 1864 г. царский рескрипт объявил об открытии суда «скорого, правого, милостивого и равного для всех». Судебная власть отделялась от административной, вводилась несменяемость судей (значительно повышалось их жалование - от 2200 до 9000 рублей в год), судопроизводство стало публичным и гласным, учреждалась присяжная адвокатура. Был введен институт присяжных заседателей. В уездах и городах для решения малозначительных уголовных и гражданских дел закон учредил мировой суд. Мировые судьи избирались уездными земскими собраниями или городскими думами.

Александр II, предлагая подготовить реформу суда, дал указание преобразовать судебную часть «на основании опыта науки и европейских государств». Это - было сделано. В 1969 г. Корней Чуковский, отмечая в своем дневнике, что он редактирует том статей и воспоминаний Анатолия Кони, знаменитого судебного деятеля эпохи реформ, писал: «Кони был праведник и великомученик. Он боролся против тех форм суда, какие существуют теперь, - против кривосудия для спасения государственного строя. Ирония судьбы, что эти благородные книги печатаются в назидание нынешним юристам» . Можно говорить об «иронии судьбы», можно называть это иначе, но советский суд был во всех отношениях хуже русского суда, созданного в 1864 г.

В апреле 1865 г. ослабляется цензурный гнет, который в николаевскую эпоху принял гротескные формы. Алексей Никитенко, позднее многолетний цензор, рассказывает, что из его работы «О политической экономии» подверглась, в частности, цензуре фраза: «Адам Смит полагал свободу промышленности краеугольным камнем обогащения народов». Цензор вычеркнул слово «краеугольный», ибо «краеугольный камень есть Христос, следовательно, сего эпитета нельзя ни к чему другому применить» . В 1857 г. Федор Тютчев направил записку «О цензуре в России» члену Государственного совета и министру иностранных дел князю Михаилу Горчакову. Поэт и дипломат, долгие годы цензор иностранной литературы, приходившей в Россию, Федор Тютчев ставил проблему по-новому. «Цензура, - пишет он, - служит пределом, а не руководством. А у нас в литературе, как и во всем остальном, вопрос не столько в том, чтобы подавлять, сколько в том, чтобы направлять» .

Новый цензурный устав учел эту мысль. Была отменена предварительная цензура для книг (не для брошюр) и для некоторых повременных изданий. Был введен институт ответственного редактора, который отвечал за вышедшую публикацию.

Новый университетский устав, изданный 18 июня 1863 г., значительно расширил пределы академической свободы, права студентов самим решать научные проблемы, объединяться в кружки, ассоциации. Были отменены вступительные экзамены, но более строгими стали выпускные. Это повысило уровень университетской науки.

Целое десятилетие заняла одна из важнейших для русской империи - военная реформа. Заняв в 1861 г. пост военного министра, Дмитрий Милютин приступил к реорганизации военной системы, пороки которой убедительно продемонстрировала Восточная война. Еще до начала реформы были закрыты военные поселения и школы кантонистов - солдатских детей, куда также призывали еврейских детей с 12 лет на 25-летнюю службу. В 1859 г. срок службы в армии был сокращен до 15 лет, во флоте - до 14.

Дмитрий Милютин преобразовал центральное управление: военное министерство освобождалось от мелочной опеки армии.

Страна была разделена на военные округа, которые стали связующим звеном между центром и войсками. Эта структура сохраняется в России и сегодня. Была реформирована военно-учебная часть: создана система военных училищ - пехотных, кавалерийских, артиллерийских и инженерных. Завершением военной реформы стало введение 1 января 1874 г. всеобщей воинской повинности. Общий срок службы определен в 15 лет: 6 - в строю, 9 - в запасе. Тяжелые телесные наказания для штатских были отменены судебной реформой. Военная реформа отменила наказания шпицрутенами, «кошками» (треххвосткой плетью) для военных. Военный суд был организован на принципах судебной реформы 1864 г.

Сто лет назад полувековому юбилею этого события посвящались собрания научных, сословных и политических обществ. В дореволюционной России день отмены крепостного права претендовал на роль неофициального гражданского праздника.

Наверное, мало найдётся в истории таких правовых институтов, борьба за отмену которых велась бы чуть ли не с первого дня их введения и которые, несмотря на это, просуществовали не одно столетие!

Впрочем, сделаем существенную поправку. Крепостное право, как любой социальный и юридический институт, не оставалось неизменным. Кроме того, до сих пор ведутся споры: с какого времени на Руси это самое «право» было установлено?

С конца XV века правительство Московской Руси стало постепенно ограничивать традиционную крестьянскую свободу перемены места жительства. Это делалось для того, чтобы обеспечить рабочими руками военно-служилое сословие государства – дворянство. Вопреки распространённому мнению, большинство крестьян стремилось уйти не от землевладельца вообще, а к «доброму барину». То есть – к богатому боярину. В больших владениях, где было много земли и крестьян, степень эксплуатации была, естественно, ниже, чем в мелких поместьях. Но это вело к оскудению дворянства – главной ратной силы государства. Поэтому уже Судебником 1497 г. право перехода крестьян было ограничено двухнедельным сроком (право Юрьева дня). В конце XVI века правительство время от времени начинает устанавливать «заповедные лета», в которые право Юрьева дня отменялось. Соборным Уложением 1649 г. частновладельческие крестьяне были объявлены «крепкими земле». Оставление места жительства было им запрещено.

Но установление крепостного права ещё не означало распространения права частной собственности на саму личность крестьянина. Это установление развилось само собой помимо юридических норм. Большую роль в сближении крепостного права с рабством сыграла вестернизация российского дворянства, создавшая значительный социокультурный разрыв между ним и остальными сословиями. Впрочем, был тут и российский исток –холопство, пережиток рабовладения времён ещё Киевской Руси. В.О. Ключевский отметил, что в юридическом отношении крестьянство постепенно сближалось с холопством.

В сознании народа крепостное право воспринималось как обязанность крестьян служить помещику, в то время как помещики обязаны нести ратную службу царю. Такой порядок вещей представлялся справедливым, пока существовали законы об обязательной службе дворянства.

Переворот тут произошёл во второй половине XVIII века. 18 февраля 1762 года царь Пётр III подписал манифест о «вольности дворянской», согласно которому, дворяне освобождались от обязательной военной или гражданской службы государству.

Как отмечал Ключевский, этот манифест требовал такого же освобождения крестьян от обязательной службы помещику. «Этот указ и последовал, но… 99 лет спустя». В течение этого столетия несправедливость крепостного права всё больше осознавалась в разных кругах российского общества, но, прежде всего, среди самого дворянства, всё больше представителей которого высказывались за отмену этого отжившего института.

Вместе с тем не следует преувеличивать негативное воздействие крепостного права на разные стороны русской жизни.

Прежде всего - крепостное право не было всеохватным. Оно распространялось примерно на половину (причём меньшую) крестьянского населения России. Другая половина – государственные и удельные крестьяне. Они также не имели права без разрешения менять место жительства, но могли свободно приобретать имущество в частную собственность и т.д.

Во-вторых, крепостное право не обязательно означало жестокость помещиков в отношении крестьян. Да, были в истории России и сумасшедшие Салтычихи. Но ту же Салтычиху осудил дворянский суд. И не одну её. В 1762 г. помещик Нестеров за жестокие побои, причинившие смерть дворовому человеку, был сослан в Сибирь на вечное поселение. И этот случай не единичен. В день оглашения манифеста об освобождении крестьяне во многих российских деревнях… плакали от горя: как же они теперь без барина?!

В-третьих, многие неприглядные стороны крепостного права были значительно смягчены ещё задолго до его отмены. Так, царь Николай I (фактически подготовивший отмену крепостного права, которую его сыну Александру II оставалось только довести до конца) возвёл в систему взятие помещичьих имений в государственную опеку за злоупотребления помещиков в отношении крепостных. Крестьяне при этом переходили в разряд государственных.

«В 1836 г. взяты в опеку за жестокое управление имения помещика Измайлова. В 1837 г. несколько помещиков за злоупотребления преданы суду. В 1838 г. за то же наложено на помещиков 140 опек. В 1840 г. состояло в опекунском управлении за жестокое обращение 159 имений… В 1841 г. взято в опеку имение Чулковых с высылкой отца семьи и воспрещением жительства в имении всем дворянам Чулковым… В 1846 г. калужский предводитель дворянства предан суду за допущение помещика Хитрово до насилий над крестьянами. Ярославская помещица Леонтьева выслана из имения со взятием в опеку. В Тульской губернии помещик Трубицын предан суду, а имение взято в опеку. Помещики Трубецкие посажены под арест, со взятием имения в опеку. По тому же делу предводителю дворянства дан выговор со внесением в формуляр; два уездные предводителя отданы под суд. В Минской губернии помещики Стоцкие подвергнуты тюремному заключению. В 1847 г. несколько имений взято в опеку, а четырём предводителям дворянства объявлен высочайший выговор, три предводителя и двое наиболее виновные из помещиков преданы суду. В 1848 г. помещик Лагановский предан военному суду, а имение взято в опеку… В 1853 г. состояло в опеке 193 имения», – такой впечатляющий перечень мер приводил Л.А. Тихомиров по материалам МВД.

При этом Николай I за двадцать лет до отмены крепостного права окончательно воспретил практику продажи крепостных.

Указ Александра I «О вольных хлебопашцах» 1803 г. определял юридические основания отпуска крестьян на волю с землёй по добровольному соглашению с владельцем. И хотя до манифеста 1861 г. волю и землю по этому указу смогли получить лишь 0,6% крепостных крестьян, в масштабах всей России это были десятки тысяч «душ».

Уподобление крепостного права античному рабству или рабству негров в Америке, часто встречающееся у современников, было гиперболическим преувеличением, Это было вполне ясно и тем, кто делал такие сравнения ради «красного словца».

Положение крепостного крестьянина в России юридически было чем-то средним между положением «раба с пекулием» (т.е. со своим имуществом) и древнеримского колона. Крепостной крестьянин никогда не расценивался в России (по крайней мере открыто) как «говорящее орудие» (выражение Варрона), каковым эпитетом награждали своих рабов римские патриции. Тем более, не было и речи о «рабстве по природе», каковое воззрение, идущее от Аристотеля, в XIX веке оправдывало в глазах «просвещённых наций» рабство негров.

Наконец, российское крепостное право не представляло собой чего-то исключительного, выделяющего Россию среди других европейских государств. В силу объективных условий мировой экономической географии крепостное право (серваж по-французски) задержался в России дольше, чем в Западной Европе. Но не намного дольше по сравнению с некоторыми восточноевропейскими странами. Достаточно сказать, что аналогичное российскому крепостное право было отменено в большинстве государств Германии только в 1806-1813 гг., а в Австрийской империи только в 1848 г.

Односторонне трактовать отмену крепостного права в России лишь как следствие боязни крестьянской революции.

В доказательство обычно приводят определение В.И. Лениным «первой революционной ситуации в России», а также знаменитые слова Александра II: «Лучше отменить его [крепостное право] сверху, чем ждать, когда его отменят снизу». Конечно, опасения такого рода тоже играли свою роль, но они не были единственной причиной.

С точки зрения капиталистической модернизации России (а никакой иной в ту пору никто себе не представлял; социалистическая идеология народничества развилась позже как следствие уже новой, пореформенной реальности) крепостное право было несомненным тормозом развития. Оно, кроме того, в годы правления Николая I стало обременительным и убыточным для самих помещиков. В первую очередь, не крестьяне стремились избавиться от барина, а сами баре хотели сбросить с себя груз ответственности за крепостных. Ведь за нерадивое управление крепостными можно было поплатиться поместьем!

Необходимо отметить важное обстоятельство: в первые годы после отмены крепостного права материальное положение бывших крепостных крестьян не улучшилось, а ухудшилось. Следствием чего стал рост крестьянских волнений. Наибольшее количество крестьянских выступлений, как это давно было установлено ещё советскими историками, приходилось на время не перед отменой крепостного права, а после неё – на 1861-1863 гг. Обычно это объясняли разочарованием крестьян условиями освобождения, по которым крестьяне ещё какое-то время оставались обязанными свои помещикам повинностями. Это объяснение справедливо, но вряд ли достаточно. Можно считать, что реальное сокращение крестьянской запашки в результате размежевания помещичьих и крестьянских наделов наряду с необходимостью выкупных платежей государству привело к снижению жизненного уровня большинства крестьян уже в первые годы после реформы.

Манифест 19 февраля 1861 года подвёл черты под длительным периодом исторического развития России и открыл дорогу в новую реальность. Какой она будет – тогда ещё никто не знал. Все просвещённые дворяне, кто готовил великую реформу – и западники, и славянофилы – были уверены, что в истории России начинается новая эпоха, полная великих свершений…

Нужно подчеркнуть исключительно тщательную разработку реформы и её последовательное продуманное осуществление.

Подготовить и провести преобразование такого размаха и такой глубины в масштабах огромной и разнообразной Империи Российской – это была задача грандиозная, равной которой не знала прежде ни одна страна мира. Неверно называть это «реформой 1861 г.». В том году реформа только началась. В 1863 г. было издано положение о новом устройстве удельных крестьян (на землях императорской фамилии), а в 1866 г. – государственных крестьян. Вплоть до 1871 г. издавались законы, устанавливавшие новые нормы отношений между землевладельцами и крестьянами на национальных окраинах Российской империи.

Гигантские мероприятия обошлись относительно «малой кровью» (крестьянские восстания в отдельных местностях Империи). Это была последняя в истории России успешная и почти бескровная «революция сверху».

Специально для Столетия

Начиная с послесталинских времен, для советского общества была характерна определенная цикличность развития: смена периодов либерализации и ужесточения регулирования в экономике и политике. Этот цикл был напрямую обусловлен доступными в рамках советской системы альтернативами -- мобилизационной и децентрализационной. Приход М.С. Горбачева вполне мог знаменовать собой старт очередного экономико-политического цикла того же типа и с достаточно предсказуемым результатом: начало реформ, ведущее к некоторому увеличению темпов роста, но сопровождающееся усилением разбалансированности экономики и инфляции, в результате чего реформы сворачиваются, а централизация, хотя бы формально, восстанавливается. Первые полтора года деятельности М.С. Горбачева на посту генерального секретаря ничем серьезно не противоречили подобной перспективе. Проводимые реформы вполне вписывались в тот курс, который начал еще Ю.В. Андропов, и ни в какой мере не порывали с основополагающими принципами существующей системы. Более того, в первоначальный период реформ ставка во многих областях была сделана на активизацию мобилизационного потенциала.

В экономике предполагалось проводить курс на ужесточение дисциплины и порядка, а также административного контроля за качеством выпускаемой продукции. Двенадцатая пятилетка (1986-1990) предусматривала увеличение доли накопления в национальном доходе, инвестиционный маневр в пользу наиболее передовых отраслей машиностроения, ускорение экономического роста за счет мобилизации предприятиями внутренних резервов и выполнения ими более напряженных плановых заданий. Необходимость децентрализации не отрицалась, но ее в основном ограничивали отраслями, не связанными с "командными высотами": сельским хозяйством, легкой и пищевой промышленностью, сферой услуг. Предполагалось также, наряду с административными мерами, более активно использовать материальные стимулы к труду, например, коллективный и семейный подряд. Не поднимался вопрос не только об отходе от принципов централизованного планового хозяйства, но и о том, чтобы использовать опыт наиболее ориентированных на рыночные отношения стран социалистического лагеря, в частности Венгрии. Зарубежные специалисты, занимавшиеся событиями в России, отмечали в тот период, что, судя по всему, серьезные рыночные реформы маловероятны и совершенствование экономических отношений пойдет по пути упорядочивания централизованного контроля, сокращения количества бюрократических звеньев и приближения к механизму централизованного управления, характерному для Германской Демократической Республики. Горбачеву приписывают следующее высказывание на встрече с секретарями по экономике Центральных Комитетов коммунистических партий стран Восточной Европы, которое, судя по всему, отражало его мировоззрение в то время: "Некоторые из вас смотрят на рынок как на спасательный круг для ваших экономик. Но, товарищи, вы должны думать не о спасательных кругах, но о корабле. А корабль -- это социализм".

В области социальной политики акцент на административные методы также просматривался абсолютно четко. Наиболее ярким примером в этой области остается антиалкогольная кампания, преследовавшая цель административным давлением преодолеть вековую привычку, которая снижала трудовую дисциплину и вела к негативным демографическим тенденциям: уменьшению продолжительности жизни, рождению детей с отклонениями в развитии и т.п. Как отмечал с известным сарказмом один из исследователей горбачевского периода, "Горбачев... провел антиалкогольную кампанию, пытаясь отучить советских граждан от бутылки и предлагая им взамен воспринимать блага модернизации". Другим примером административных ограничений была борьба с нетрудовыми доходами, развернутая одновременно с принятием закона об индивидуальной трудовой деятельности. Все эти меры сопровождались вопиющими перегибами: многочасовыми очередями за спиртным, вырубкой ценных сортов винограда, "помидорным избиением" (уничтожением частных посадок помидоров) в Волгоградской области и т.п.

Политические реформы в этот период также не получили особого развития. Дело ограничилось кадровыми перестановками, которые дали возможность прийти к власти новому поколению более молодых и энергичных политиков. Этот процесс, начатый еще при Андропове, резко активизировался с приходом к власти Горбачева. В тоже время новый генсек постепенно отходил от эксцессов предшествующего периода: ослабил преследование диссидентов, уменьшил давление цензуры, допустил более свободный обмен мнениями как в партийном руководстве, так и в обществе в целом. Это направление реформ получило название политики гласности, провозглашенной еще в начале 1986 года. Однако политическая и идеологическая монополия КПСС оставались в неприкосновенности и не ставилась под сомнение даже наиболее радикальными реформаторами из команды Горбачева, речь шла лишь о некотором смягчении жесткости режима.

Таким образом, по меньшей мере до начала 1987 года команда Горбачева не предпринимала никаких (или почти никаких) значимых действий, которые можно было бы квалифицировать как попытку глубокого реформирования существующего строя. Тем не менее, уже в этот период существовали серьезные факторы, препятствовавшие возвращению ситуации на рельсы традиционного либе-рализационно-централизационного цикла. И в первую очередь эти факторы были связаны с тем, что в обществе, в котором пытались осуществлять осторожные реформы, уже созрели предпосылки для революции.

Во-первых, ухудшение экономической ситуации, связанное с исчерпанием нефтяных доходов, было неизбежным. Безусловно, катастрофические финансовые последствия антиалкогольной кампании (косвенный налог на спиртные напитки являлся одной из основных статей дохода в союзном бюджете), попытка "в лоб" решить проблемы ускорения экономического развития и модернизации народного хозяйства, а также другие ошибки этого периода внесли существенный вклад в обострение экономических проблем. Но не они сыграли решающую роль. Приток нефтедолларов оскудел, и экономике необходимо было приспосабливаться к этому обстоятельству, причем процесс приспособления обещал быть крайне болезненным. Между тем мобилизационные механизмы, на которые делалась ставка в первые годы "перестройки", плохо сочетались с жесткими финансовыми ограничениями. Попытки усиления централизации неизбежно должны были бы натолкнуться на финансовые барьеры, а источники "дешевых денег" в экономике были исчерпаны.

Во-вторых, команда Горбачева резко изменила направление внешней политики -- взяла курс на прекращение холодной войны и гонки вооружений, сокращение военных расходов. По некоторым данным, нечто подобное задумывалось еще при Андропове, но было похоронено под давлением генералитета. Уже в октябре 1985 года Горбачев выступил с развернутыми предложенниями по сокращению ядерных вооружений. И хотя никаких существенных решений тогда принято не было, общий тон в отношении Запада начал серьезно меняться. Поскольку служивший обоснованием для "завинчивания гаек" фактор "внешней угрозы" постепенно исчезал, ограничивался и набор возможных идеологических аргументов в пользу свертывания реформ.

В-третьих, если в этот период методы реформирования советской системы вполне вписывались в устоявшуюся модель ее развития, то идеология начинала претерпевать принципиальные изменения. С самого начала Горбачев стремился соединить советскую систему с гуманистическими принципами, возрождение которых было характерно для всего мира в послевоенный период и напрямую связано с постмодернизационными процессами. Активизация человеческого фактора, создание возможностей для самореализации людей -- все это входило в непримиримое противоречие с мобилизационными механизмами, предполагавшими в качестве необходимого элемента насилие над личностью. Без этого мобилизационные механизмы просто переставали работать, что совершенно четко проявилось к концу 1986 года.

В-четвертых, первый период "перестройки" выявил фундаментальное противоречие в положении нового руководства. С одной стороны, на практике оно предпринимало весьма осторожные шаги, которые не вели к принципиальному разрыву с традициями прошлого. С другой стороны, приход нового, динамичного лидера вызвал в обществе ожидания, далеко превосходящие реальный потенциал проводимых преобразований. В результате сформировалась социальная ситуация, чрезвычайно близкая к начальному этапу революции, характеризуемому Бринтоном как "медовый месяц", а в России кем-то удачно названным "розовым периодом". "К 1985 г. в СССР сложилась... ситуация, при которой большинство элит и контрэлит -- правящих, оппозиционных, диссидентских -- ощущало невозможность сохранения сложившихся порядков. В этом были едины и реформаторы, мечтавшие об укоренении в стране принципов демократии и рынка, и модернизаторы, убежденные, что все проблемы разрешит техническая реконструкция, и "ревизионисты", надеявшиеся на переход к демократическому социализму, и "ортодоксы", верившие в государственный социализм и желавшие восстановить слегка облагороженный сталинизм, очистив его от хрущевско-брежневских напластований".

В этой ситуации команда Горбачева, еще не начав революционных преобразований, уже попала в ловушку, типичную для ранних революционных правительств. Иллюзия возможности быстрого, легкого и бесконфликтного решения стоящих перед страной проблем; убежденность в существовании принципиального общественного консенсуса о необходимости и путях преобразований ("мы все в одной лодке", "мы все по одну сторону баррикад"); представления о всесильности новой власти, имеющей широкую поддержку, а потому способной сочетать несочетаемое и совмещать несовместимое (ускорение и перестройку, развитие индивидуальной трудовой деятельности и борьбу с нетрудовыми доходами) -- все эти характеристики, присущие раннему этапу "власти умеренных", могут быть в полной мере отнесены и к начальному периоду перестройки.

Раннее революционное правительство обычно осознает себя "самым популярным правительством", что приводит к двоякого рода последствиям. С одной стороны, оно оказывается неспособным проводить непопулярные меры, даже если их неотложность очевидна. С другой стороны, оно крепко привязано к программе преобразований, сложившейся еще в дореволюционный период и имевшей широкую общественную поддержку, а потому неспособно преодолеть ограниченность старой программы, даже когда того настоятельно требует жизнь.

Команда Горбачева, не вступив еще на путь революционных преобразований, не была столь жестко связана обязательствами "самого популярного правительства". Но общественные ожидания настоятельно толкали ее в этом направлении. Как и в любом предреволюционном обществе, наготове была разработанная специалистами и пользующаяся поддержкой общества программа, которая предусматривала построение "демократического социализма" и "социально ориентированного рыночного хозяйства", или, другими словами, сочетание плана с рынком. Многие члены команды Горбачева сочувственно относились к этим взглядам, сам он очень интересовался опытом новой экономической политики 20-х годов и активно его пропагандировал. В этих условиях любая попытка повернуть к усилению централизации означала бы движение вразрез с ожиданиями большей части населения, хотя для самого "правительства реформ" в этом не было ничего невозможного.

Противоречия и проблемы, изначально заложенные в программе горбачевских реформ, в полной мере проявились к 1987 году. Если результаты 1986 года свидетельствовали в пользу выбранного курса: увеличились годовые темпы прироста национального дохода, промышленной и сельскохозяйственной продукции, товарооборота, впервые за многие годы повысилась капиталоотдача, -- то 1987 год показал всю иллюзорность опоры на мобилизационный потенциал.

Резко снизились приростные показатели: по западным оценкам, темпы роста ВНП упали с 4,1% в 1986 году до 1,3% в 1987 году. Неосуществимым оказался маневр, направленный на повышение доли накопления в национальном доходе, потребление продолжало расти более высокими темпами. План производства важнейших видов машиностроительной продукции остался невыполненным по 2/3 позиций. Стали ухудшаться внешнеэкономические показатели. Для компенсации потери нефтяных доходов в 1987 году пришлось прибегнуть к продаже части золотого запаса, но, тем не менее, импорт потребительских товаров был существенно сокращен.

Не только экономические показатели, но и политическая ситуация свидетельствовала, что мобилизационный потенциал исчерпан и эффективные преобразования невозможно осуществлять руками старой номенклатуры. Руководство страны получало все больше информации, что на местах ничего не меняется, а местная партийная бюрократия тормозит любые преобразования 4 . Согласно первым социологическим опросам, только 16% респондентов считали, что перестройка идет достаточно успешно. Надежды на кадровые изменения себя явно не оправдывали. По словам М.С. Горбачева, сначала у него было ощущение, что можно решить проблему "за счет обновления, за счет введения в оборот новых кадров", что новая генерация партийных функционеров примет предлагаемую программу реформ. Он "за три года сменил 3-4 состава секретарей, особенно на уровне горкомов и райкомов, и приходят все те же кондовые" (интервью авторам). Как утверждал А.Н. Яковлев, официально принимаемые решения о реформах воспринимались как что-то нужное для общества, но не являющееся руководством к действию: "В партии установился такой стереотип не только мышления, но и действий: мало ли что сказано, написано и принято в решениях, вот был порядок в партии, ему и надо следовать" (интервью авторам).

Тем временем среди номенклатуры усиливалось сопротивление кадровым изменениям и проводимым реформам, что стало очевидно уже с конца 1986 года. Три раза переносился январский (1987 года) Пленум ЦК КПСС, который должен был принять принципиальные решения по политическим и кадровым вопросам. При продолжении начатого курса реформ Горбачеву угрожала вполне реальная опасность потерять власть. Он сам вполне это осознавал: "И вот я думал, что нас ожидает ситуация с Хрущевым, когда соберется Пленум и скажет: ребята, вы незрелый народ, вы вообще не понимаете ни ответственности перед страной, ни роли ее, ни положения. Все, хватит, давайте другого. Все".

Книги Н.Эйдельмана в высоких оценках не нуждаются – они давно уже стали составной частью интеллектуального пейзажа, захватывающими ловушками нашего внимания и мысли, расставленными-раскинутыми на книжных полках.

И как же можно было обойтись без книг Н.Эйдельмана, начиная серьезно продумывать тему современных реформ в России? После безумно резких перемен жизнь в стране постепенно наладилась – но понятно, что в таком «полувосстановленном» состоянии мы протянем лет пять, не больше. Жизненно необходимы масштабные, системные, хотя и постепенные, преобразования, выводящие Россию «в новое качество».

Некоторые из исторических предшественников нынешней высшей власти в свое время сталкивались со столь же грандиозной задачей. Где и как об этом узнать поподробнее? – конечно, в первую очередь у Эйдельмана. Книга «"Революция сверху" в России» (1989 г., издательство «Книга») – то, что надо:

«У нас с 1985 года происходят преобразования революционного характера, начатые по инициативе высшего руководства страны, "революция сверху". При этом, конечно, многообразно поощряется, поддерживается встречное движение снизу, без него ничего не выйдет... Нет ли для подобных преобразований некоторых общих правил, повторений на разных витках исторической спирали? ... Мы собираемся представить краткий очерк, разумеется, далеко не всей российской истории, но тех ее "сюжетов", которые относятся к революциям сверху и могут помочь разглядеть кое-что новое в сегодняшних и завтрашних обстоятельствах... Центром повествования станут события прошлого, которые нам представляются особенно актуальными: реформы конца 1850-х - начала 1860-х годов... мы постараемся как единое целое представить все нововведения тех лет, затронувшие абсолютно все сферы российской жизни» (с.23).

«Положение страны, жизнь народа, экономика, политика - все это требовало серьезных перемен в двух сферах.

Именно в тех сферах, которые ожидали своего реформатора и позже - в 1953-м, в 1965-м, и сегодня.

Сфера экономическая: в 1850-х годах это отмена крепостного права. Можно сосредоточиться на разнице (разумеется, огромной) между тогдашней и сегодняшней экономической реформой. Но можно сформулировать проблему вполне корректным образом: в 1850-х требовалась и частично осуществилась коренная перестройка экономических отношений, переход от внерыночного, волевого, "палочного" механизма к рыночному...

Сфера политическая: здесь в 1850-х годах решалась проблема демократизации, на пути которой - бюрократия, самодержавие.

И если через 100 - 125 лет, совсем в иных условиях, перед страной стояли типологически сходные задачи, то тут есть над чем серьезно, очень серьезно подумать.» (сс. 27-28)

Действительно, как много общего между проблемами середины XIX в., и конца XX – начала XXI века! Области преобразований – те же, противники – аналогичные, методы действия высшей власти – похожи, проблемы менталитета – один в один. «Перестройка экономических отношений» – тут, конечно, все не так однозначно, как казалось в 1989 г., но мы не ищем у Эйдельмана анализа содержания преобразований. Важнее всего то, как было организовано продвижение масштабных и комплексных реформ, как их делали и как они были сделаны.

«Обозревая... внешне совершенно несходные эпохи, мы пытались кратко проанализировать... многочисленные уроки, которые дает потомкам российское прошлое в связи с избранной нами темой - "революция сверху"...

В России большая доля перемен, как революционного, так и контрреволюционного характера начиная с XV - XVI веков идет "сверху", от государства... Первопричина иного нежели в Европе пути - слабость городов, третьего сословия... Роль народа огромна, как везде, но проявляется в российской истории иначе, чем в странах товарности и буржуазной демократии: огромная энергия, но самостоятельности, инициативы куда меньше, чем исполнения воли "верхов"». (с.169)

Да, похоже на 2002 год, но с одним уточнением: самостоятельность и инициатива начала гораздо успешнее применяться для неисполнения «воли верхов», чем в XIX веке. Однако изворот из-под законов и распоряжений власти происходит индивидуально, структуры гражданского общества при этом не формируются и сегодня, и три века назад (полтора века назад что-то начало в этом отношении сдвигаться, но после 1917 года все было очень успешно разрушено).

«Народ исторически "ориентирован на царя", надеясь на единство с ним против правящего слоя, бюрократии.

Ориентировка эта, во многом ложная, наивная, в то же время отражает... действительно возможную в разных вариантах блокировку царей с массами против своеволия верхов и аппарата.

Бюрократия, аппарат - особенно могущественный пласт в условиях многовековой централизации, отсутствия демократических противовесов и традиций.

Постоянная в нашей литературе характеристика бюрократии как социально-единой с верховной властью, противостояние их обоих угнетенным массам - это, разумеется, верно в общеэкономическом, общеисторическом плане, но недостаточно для конкретного политического анализа.

При отсутствии или недостатке гласности и демократии - из дворца часто виднее, в чем состоит широко понятый классовый интерес правящего меньшинства. Отсюда возникновение узкоэгоистического консерватизма на "втором сверху" этаже общественного здания: сопротивление аппарата и "реакционеров-богачей" даже тем реформам, что в конце концов проводятся во спасение этих недальновидных людей.» (сс. 169-170)

Актуально, разве нет? И противопоставление «власти» как целого и «народа», очень заметное сегодня; и иное, чем «на втором сверху этаже» (у ведомств и губернаторов), понимание интересов страны высшей властью, президентом; и необходимость «блокировки с массами» – сегодня это любые силы, например бизнес-круги, способные преодолеть ведомственное и региональное сопротивление преобразованиям.

«Формы бюрократического сопротивления революционным и реформаторским попыткам верхов многообразны: саботаж, провокации, запугивание, белый террор, государственный переворот. Нередко делаются попытки внешне демократического ограничения "инициативы сверху" активным соучастием среднего звена: скрытая форма консервативной реакции, ибо во время революции сверху верхи лучше "средних"...» (с.170)

А мы вспомним шахтерские пикеты у Белого дома, различные региональные «инициативы» и «программы», из которых следуют невиданные бюджетные преференции, высокотеоретические рассуждения о «системообразующей роли энергетики (железных дорог, армии, газовой отрасли и всего остального)», из которых следует, что ничего в них менять нельзя.

«Не менее разнообразны формы преодоления этого сопротивления: прямые расправы, запугивание "бюрократов" внутренней и внешней опасностью, известная опора престола на "чернь", перенос столицы, создание аппарата, параллельного старому...» (с.170)

«Высшее руководство, начавшее коренные революционные реформы, - против могучих бюрократических сил, которые в борьбе за существование... саботируют даже те преобразования, которые им самим и детям их необходимы. Обе стороны, высшая власть и аппарат, пытаются использовать народную силу и волю в своих интересах: бюрократ эксплуатирует недостаток демократических традиций, страх, усталость, разные предрассудки масс; реформаторы-революционеры апеллируют к здравому смыслу, гордости, свободолюбию народа, его ненависти к лживой, хищной, подлой бюрократической теории и практике». (Журнальный вариант)

«Предрассудки масс» - это сегодня социальная инертность, помноженная на воспоминания о стабильной и дешевой жизни; «гордость и свободолюбие» актуализируются при воспоминаниях о советской сверхдержаве и при попытках президента переломить приельцинскую внешнеполитическую вялость. Важнейший принцип создания «параллельного аппарата» проявился при формировании системы Федеральных округов и в очень интересных примерах организации внешнего давления (через, например, международные организации) для активизации внутренних трансформаций.

"Революция сверху" по самой своей природе соединяет довольно решительную ломку (необходимую, в частности, из-за отсутствия или недостатка гибких, пластических механизмов),– и сложное маневрирование, "галсы" вправо и влево, нужные для нормального движения сверху вниз» (с.170)

«...Едва ли не буквальностью оказывается метафора, что всякий спуск с горы требует "зигзагов". Преобразования сверху все время корректируются левыми и правыми движениями - иначе стремительное, катастрофическое падение...

Иногда... складывалось своеобразное разделение труда между правительственными деятелями: один для послаблений, другие - для укрощений.» (с.128).

Скорее, здесь применима аналогия не слаломного спуска, а непредсказуемого, хаотичного сопротивления воздуха при приземлении спускаемого космического аппарата. Проблемные точки, где необходимы коррекции, образуются постоянно, но предугадать их заранее невозможно. Может быть, важен именно сам факт сопротивления? Иначе бы сколько дров было бы наломано! (и было-таки – в 2002 году мы это хорошо понимаем).

«В то же время недостаток теории, исторического опыта заставляет "государство-революцию" пользоваться методом проб и ошибок, определяя наилучшие формы движения.» (с.170)

Сегодня теорий, наоборот, переизбыток – но это еще в большей степени вынуждает двигаться осторожно.

«Обычный довод консервативного лагеря - отсутствие или недостаток людей - несостоятелен. "Реформаторы" находятся буквально за несколько лет - из молодежи, части "стариков" и даже сановников - "оборотней", еще вчера служивших другой системе.» (с.170)

По количеству «оборотней» мы обойдем все эпохи Петров и Александров, вместе взятые. С «недостатком людей» хуже – в середине XIX века для успешного продвижения работы «на местах» нужно было лишь университетское образование, гарантировавшее общую культурность и интеллигентность. Сегодня нужны профессионалы, которых в начале перестройки и в помине не было, но и тут за 3-7 лет ситуация резко улучшилась – а практической гарантией успешности работы в новых сферах стало высшее научно-техническое образование. Физтех, МИФИ, Бауманка оказались инкубаторами для банкиров, специалистов по ценным бумагам, топ-менеджмента.

«Наиболее надежная основа под коренными реформами сверху - их постоянное продолжение, расширение, создание более или менее надежных систем обратной связи (рынок, гласность, демократия), позволяющих эффективно координировать политику и жизнь. В этих процессах огромную, часто недооцениваемую роль играет прогрессивная интеллигенция, чья позиция очень многое определяет в ходе преобразований, их успехи, исторические границы.» (с.171)

Ну, «прогрессивная интеллигенция» сегодня – это всякого рода интеллектуалы-эксперты, пресса, интерпретаторы и комментаторы. Но в отличие от интеллигенции императивом их деятельности не является народное благо, личная свобода и демократия, и потому постоянно возникают вопросы, на кого они работают – на страну («эту страну», «нашу страну»), на иностранный капитал или, например, на олигархов.

«Меж тем среди преимуществ сегодняшней революции - накопленный за века царизма и десятилетия Советской власти большой, можно сказать, огромный исторический опыт.» (с.172)

А вот тут и начинаются вопросы. История – да, была; наши отцы и мы пережили огромное, страшное, славное. Но исторический опыт – есть ли он?

Опыт позволяет опираться на него для того, чтобы сделать следующий шаг – где такой исторический опыт хранится? Неужели перечисленные публицистические пункты в жанре «уроков» и есть то, чем может воспользоваться преобразователь? Была ли сделана специальная работа по анализу и накоплению опыта «революций сверху», преобразований в стране?

Возражу себе сам, не дожидаясь критики от читателя. Исторический опыт не выражается в афористических тезисах. Он погружен в ткань событий, обстоятельств и дел. Вытаскивать его оттуда – все равно что пытаться отделить от почвы грибницу белого гриба, врощенную в нее миллионами капилляров и нитей.

То, что было перечислено выше – не более чем заключительные пункты изложения: ведь книга должна иметь «логический конец» (особенно историческая, где никакого «реального конца» нет). Читая сам рассказ Н.Эйдельмана о временах Ивана Грозного, Петра, Александра Первого и Александра Второго, мы через массу тонкостей и подробностей «врастаем» в их дела, проблемы, ситуации, и всем своим существом начинаем понимать, что они могли сделать – а что не могли, что ими двигало – и кто их двигал. Это именно понимание, а не знание, которое можно выразить немногими словами.

И тем не менее, тем не менее... После книги не возникает ощущения «точности попадания». Нет того «расширения понимания современности», которое непременно возникло бы, если бы Н.Эйдельман нашел точное сопоставление ситуации сегодня – и ситуаций сто пятьдесят, триста, четыреста лет назад.

Необходимо с этим разобраться. Не зря же Натан Яковлевич пропагандировал и практиковал «медленное чтение»! Применим эти же приемы к его собственной книге.

Прежде всего, надо понять, какое представление о государстве и стране «просвечивает» сквозь историческое описание Н.Я.Эйдельмана. Что он видит в истории? На что обращает внимание при анализе преобразований?
Иными словами, каким представлен ему объект преобразований – страна (империя) Россия?

Во-первых, в ней есть «верхи» и «низы», а также «бюрократы», которые служат буфером между первыми и вторыми. Есть еще «прогрессивная интеллигенция», расположенная ниже бюрократов, но выше низов или народа, масс. Эта интеллигенция вместе с массами составляет «общество». «Верхи» же существуют всегда в единственном числе – это император, суверен, принимающий окончательное решение, маневрирующий, обладающий или не обладающий волей. Остальные участвующие в преобразованиях – его сотрудники и союзники или противники, тормозящие, опасающиеся. Но именно он один представлен центром, точкой движения или остановки.

Страна представлена в виде слоистой пирамиды (с одной вершиной).

Во-вторых, все историческое движение страны, любые преобразования сведены к движению по оси «больше демократии – меньше демократии». Про хозяйственные изменения говорится вскользь, как о чем-то хорошо известном, при этом результаты «революций сверху» Н.Я.Эйдельман все равно в конце концов проецирует на эту ось: реформы Петра уменьшили демократичность России, а реформы Александра II – увеличили.

Соответственно, те, кто способствует движению по этой оси в сторону демократии, есть левые, те, кто препятствует или двигает обратно – правые.

Если говорить коротко, то реформы «спускаются» сверху, «обтекая» бюрократию (редкие сторонники отмечаются особо) и в конечном счете «опираются на массы». При этом избежать «безудержного спуска» (?) можно, лавируя то «вправо», то «влево».

Можно ли по этой схеме спланировать или спрогнозировать те преобразования, которые должны быть осуществлены в России сейчас? Понять, что и как нужно делать в первую очередь?

Ответ понятен: нет. Анализ Н.Я.Эйдельмана бесполезен для этой задачи. Именно такой опыт из истории не извлечен. Вот характерное место книги:

«В истории мы реформы раскладываем по полочкам - сначала крестьянская, потом земская, судебная, военная... Теряется важнейшая закономерность тех, а также последующих российских коренных реформ - их одновременность!

Не мог крестьянский вопрос двигаться без политических послаблений, потому что само "освобождение сверху" предполагает, что эти самые верхи, которые прежде держали и "не пущали", теперь начинают видоизменяться. Чтобы хоть как-то освободить крестьян, нужно сделаться хоть какими-то освободителями! ...

Реформы экономические, перемена общественно-экономической структуры в наблюдаемый нами период - прежде всего освобождение крестьян.

Реформы политические: преобразование управления (земская и городская реформы), реформа судебная, военная.

Третья сфера жизни, связанная с первой и особенно со второй, - образование и культура. Здесь - реформа школы и университетов, реформа цензурная,

Снова повторим, что говорим сейчас не о конкретном содержании тогдашних российских перемен, не о результатах..., а только об общем типе преобразований: в этом смысле мы можем найти много общего у реформаторов, разделенных веками...: скажем, в Древней Греции, России конца XIX века и Советском Союзе конца XX.» (с. 110-111)

Начало приведенной цитаты действительно «попадает в точку»: к счастью или к сожалению, но именно такая, системная задача стоит перед Россией сейчас. Все нужно делать одновременно: реформировать жилищно-коммунальное хозяйство и суды, ВПК и образование, железные дороги и Газпром. Менять само представление о государстве у граждан и отношение государства к гражданам....

Но, как выясняется из конца фрагмента, «конкретное содержание» российских перемен Н.Я.Эйдельмана не интересует; он находит исторические аналогии в «общем типе преобразований». Тоже неплохо: мы тогда сможем понять, как делаются (закладываются, начинаются, продвигаются) такие массированные, фронтальные реформы.

И вот тут-то и выясняется, что такого анализа у автора нет. Простые вопросы – аналогичные тем, которые задаются теми, кто обсуждает сегодняшние реформы – просто не обсуждаются. Например.

Всем известно, что одним из «спусковых механизмов» начала реформ 1860-х гг. послужило поражение России в Крымской войне. Но что именно было понято из этого поражения? Почему из того, что Российская империя проиграла, последовал вывод о необходимости освобождения крестьян и введения гласного судопроизводства?

(Примерно в это же время Япония, силой «вскрытая» канонерками США, извлекала свои уроки из этого поражения, и тамошние молодые князья-реформаторы посчитали самым важным реформы государства, промышленности и образования. Совсем другие точки преобразования! – почему?)

Я.Гордин в свое время писал «Царствование Николая I закончилось фактически финансовой катастрофой, которая не в последнюю очередь будет стимулировать реформы». Где у Н.Я.Эйдельмана финансово-хозяйственный анализ, без которого сегодня никакое обсуждение преобразований не обходится?

И действительно ли в 50-е годы случилась финансовая катастрофа? Или она произошла как раз в результате «великого перелома» 1861 г., когда старые, но работающие формы хозяйствования были разрушены, а новые, товарные, еще не сложились? Где анализ этого общегосударственного и общехозяйственного упадка, наверняка не уступающего по масштабам кризису 1989-1998 гг.? Про подъем 1880-х известно, но до подъема обычно бывает депрессия (или даже Великая Депрессия). Разве тема «цены реформ» не актуальна сегодня? И как бы понять, что именно делало и сделало правительство России, чтобы переломить катастрофические тенденции – развивало образование? Железные дороги? Банки? Армию? И как именно «развивало» - участвовало своими капиталами? Перекраивало бюджет? Принимало нужные законы?

Абсолютно не касается Н.Я.Эйдельман вопроса государственной компенсации помещикам при освобождении крестьян. Конечно, известно о выкупных платежах, рассроченных на 49 лет – но крестьяне-то становились при этом должниками банков (или банка?), а не своих бывших хозяев. Что за механизм был разработан? Может быть, самые важные и решающие споры шли именно по деталям такого механизма (оценка земель, формирование капитала этого банка и т.д.), и тогда суть борьбы проектов реформы не сводится, как у нашего автора, к дискуссиям правых и левых, бюрократов и демократов.

Как знать, может быть непродуманность этого механизма, – в частности, возможность бесконтрольно выбирать нал в счет будущих выкупных платежей и вывозить его за границу, – и опоздание при создании инструментов и способов инвестирования капиталов, оказавшихся вдруг в более-менее свободном распоряжении помещиков – и явились главной причиной тотального хозяйственного спада 60-70-х гг (и дальнейшего народнического движения)?

А ведь спустя всего 3-7 лет такие инструменты инвестирования появились (акции железных дорог и новых промышленных предприятий), но момент для связывания свободных капиталов был упущен. Может быть, важнейший урок реформ (который был бы не то что востребован, а с руками оторван сегодня) состоит в отыскании такого рода необходимых и взаимосвязанных условий, при которых купируются нежелательные последствия – а вовсе не в рассуждениях про спуск между правыми и левыми?

И ведь мы задали вопросы только экономико-хозяйственно-финансового толка! За скобками остался системный анализ происходившего (всякая реформа – это особое сочетание процессов функционирования государственной машины, развития страны и захоронения или утилизации старых, мешающих и гниющих структур). Не поставлены вопросы PR-обеспечения реформ, работы с отдельными группами населения, «политического и мобилизационного обеспечения» преобразований (предупреждая возражения о недопустимой модернизации, сошлюсь на недавно вышедшую книгу «Кормя двуглавого орла» А.Зорина, посвященную именно этим вопросам в истории России 1760-1840 гг.).

Ни в одной из этих и иных действительностей анализа, необходимых для обсуждения вопросов масштабного реформирования, Н.Я.Эйдельман не работает. Слоистая пирамида с вершиной-сувереном, тормоз-бюрократия, поиск опоры в более широких массах и лавирование вправо-влево (точнее, вперед-назад) – вот то представление о стране, которое встает со страниц «Революции сверху».

Пишу – а сам поеживаюсь: да неужели же все это – про выдающегося, блестящего историка-профессионала, почти создателя нового жанра, умнейшего и достойнейшего человека, доставившего многим и многим (и мне, конечно) немало счастливых минут?

Что за незаметные для него самого «очки» были на него надеты, когда они писал о «Революциях сверху»?

Н.Я.Эйдельман закончил Исторический факультет МГУ в 1952-1953 гг. Курсы истории, которые были ему преподаны, строились в соответствии с принципами исторического материализма...

Но разве это что-нибудь объясняет? Истмат как теория, утверждающая, что основными предпосылками преобразований служат несоответствия между уровнем развития производительных сил и производственных отношений – как раз вполне нормальный инструмент для анализа крупных реформ. Исторический материализм дает возможность вести анализ в экономико-хозяйственной действительности; одной из исторических ситуаций, на которых он был отточен Марксом, как раз и была ситуация преобразований в России середины XIX в. В его рамках анализируются финансовые, социальные и общехозяйственные кризисы, приводящие то к народным волнениям, то к революциям, то к реформам сверху.

Но ведь такого анализа в «Революциях сверху» как раз и нет – вот что удивительно! Значит, дело не в истмате. Более того, всякий, кто знаком с творчеством Н.Я.Эйдельмана, понимает, что марксистские схемы анализа он из своих книг тщательно изгонял, демонстрируя (скорее даже – впервые после 50-60 летнего перерыва восстанавливая) совсем другие действительности исторического анализа. «Грань веков», «Твой 18 век», «Последний летописец» показывают, насколько богат и интересен может быть социокультурный исторический анализ, насколько плодотворно для историка прослеживать «филиацию идей».

Но здесь, в «Революции сверху», как видим, «материалистический анализ» был бы очень уместен. Но Н.Я.Эйдельман пользуется другими представлениями. Откуда они взялись?

Да, наверное, все оттуда же – из Университета. Но только корни их надо искать уже не в марксизме, а в ленинизме: в теории революций.

Что видели в истории профессиональные революционеры? – рост или уменьшение предпосылок и условий для массовых выступлений, силу или слабость властей, расширение или сужение классовой базы революции и демократических тенденций. Анализировали ли они хозяйство страны? – только для того, чтобы понять, что «объективные условия» революции созрели («Развитие капитализма в России») и браться за дело. Противником их было государство, и именно анализом государства, его болевых или слабых точек, они занимались постоянно и профессионально. А вот марксов (или любой иной) хозяйственно-экономический-финансовый анализ проводился постольку-поскольку.

Взяв и отстояв власть в России, а в 20-е годы еще и готовясь экспортировать революцию за рубежи СССР, ВКП(б) устами своих членов-преподавателей истории много лет транслировало свое, ленинское, революционное понимание истории страны. Была отработана схема анализа исторического процесса, сочетающая в себе черты марксистского (хозяйственно-материалистического) и ленинского, профессионально-революционного, подходов. И если истмат-анализ был лучшими советскими историками преодолен, то те «схемы анализа готовности к революции», в соответствии с которыми они видели происходящее, оставались и остались незамеченными. Но почему?

С моей точки зрения, причиной явился тот период в истории СССР, когда происходило становление Н.Я.Эйдельмана как историка (описано это в предисловии Н.Н.Покровского к «Революции сверху».) Та «миниреволюция», та острая борьба за власть, тот «необъявленный дворцовый переворот», который происходил после смерти Сталина (а теперь уже пишут, что он начался еще до марта 1953 г.) естественно вызвал у студентов истфака и молодых историков необычайный интерес. Наверное, не будет преувеличением сказать, что событиями 1953-1956-1964 гг. они жили.

А эти события как раз вполне вписывались в ленинскую схему анализа борьбы за власть, укладывались в логику «поиска союзников на нижних этажах аппарата», «лавирования вправо-влево» и т.п. Эти события приучали обращать первоочередное внимание на перемены во власти и в государстве, а не в стране и в хозяйстве. Эти события являлись наглядным подтверждением убеждений Ленина последних лет его жизни в том, что главным врагом рожденного революцией и постоянно обновляемого государства является бюрократия, ведомственно разделенный аппарат.

Так и получилось, что не признавая, отбрасывая истмат как плоское, грубое учение, – а в 60-80-е гг. исторические исследования стали безусловно богаче, чем в 30-50-е гг. – советские историки, в том числе и самые лучшие из них, незаметно для себя были взяты в плен революционными теориями взятия и удержания власти.

Неутешительный вывод! Выходит, что исторический анализ, который был бы нужен сейчас для формирования концепций и проектов реформирования хозяйственной системы России, взять неоткуда? Кто из историков, обучавшихся в советских вузах – а других нет! – мог бы сделать нужный анализ? Такое исследование может возникнуть только случайно – например, при изучении реформ Столыпина (140 лет которому исполнилось на днях, как нам напомнили). Ведь Столыпин действовал иначе, чем «революционеры сверху», его шаги были взаимно-обусловлены, ему удалось запустить и поддерживать нужные ему процессы (не все, конечно, – судя по всему, именно невнимание к административно-властной стороне преобразований и вызвало его «плавную отставку» с трагическим финалом).

Но и исследование его реформ не сможет стать актуальным, востребованным, если не будет преодолена «государственно-революционная» схема анализа.
В чем она явно непригодна сегодня?

В этом анализе государству противостоит общество – а сейчас это противопоставление бессмысленно: в России люди, до революции составлявшие общество, сейчас «принадлежат» ведомствам и предприятиям, хозяйственным анклавам и организмам, деятельностным машинам. Государству противостоят ТЭК, ВПК, Газпром, ЖКХ, а не общественность.

В этом анализе пирамида власти обладает четким «пиком», вершиной, от которой исходили ускоряющие или тормозящие преобразования инициативы – а сейчас в России много центров власти: те же «естественные монополии», губернаторы, олигархи, службы... «Схема с сувереном» неадекватна задачам анализа и программирования реформ.

В этом анализе государство является «последней инстанцией» всего, что происходит в стране, стержнем, скелетом – а сейчас страна уже включена и продолжает активно включаться в надгосударственные структуры: ВТО, СНГ, Совет НАТО, «антитеррористическую коалицию», Киотский протокол и т.п. Удерживает страну как целое теперь не государство, а различные структуры социокультурной идентичности. Какие – пока не очень понятно, но считать их единственным «представителем» государство – тоже уже невозможно.

Ситуация! Для анализа нынешних реформ исторические исследования, описывающие преобразования по схемам «революций сверху», неприменимы. Об экономическом «макроанализе» говорить вообще не приходится.

Что же за взгляд нужно сформировать, чтобы обсуждать и анализировать реформы?